Писатель Александр Иличевский родился в 1970 году в Сумгаите. Здесь, между Сумгаитом, островом Артем и Баку прошли его детство и отрочество. После обучения в Москве физик-теоретик Иличевский жил и работал в Израиле и Калифорнии. Занимался научной работой и программированием. Начав писать в 90-х, он по-настоящему прославился после публикации „московского“ романа „Матисс“ (2006). Через три года вышел „Перс“ – главная книга Иличевского – о путешествии на родину, в Азербайджан.
Александр Иличевский – и знаток точных наук, и романист щедрой пробы, к тому же немало одаренный поэтически, поэтому и его роман отличает широкая траектория и сложный узор. Как описать стиль этого непростого романа? „Перс“ похож на парусный корабль. Это многожильный текст с целым букетом повествований, которые, как плоскости на чертеже, разворачиваются в разные стороны. Это краеведческий роман об Азербайджане, история о нефти, об арабских шейхах и соколинной охоте, о Велимире Хлебникове и тех, кто пошел по его стопам в наши дни, о троцкисте Рудольфе Абихе, о детстве на острове Артем, о Каспии, о делах любовных , о тайном смысле, и чуть ли не об Усаме бин Ладене.
Подход писателя к каждому из тематических узлов кажется системным. В „Персе“ Иличевский раскрывает тему на пересечении нескольких перспектив. Он пытливо присматривается к реальности, разбирает ее сложносоставную суть, отделяет друг от друга слипшиеся было планы, подавая читателю редкую возможность оценить феномен во всей его многомерности. Автор исследует геологические пласты или рельеф местности с той же любознательностью, с какой описывает этнические группы или религиозные секты, оперенье птиц с той же внимательностью, с какой вникает в исторические перепутья. Репортаж путешественника с места событий искусно перемежается здесь с углубленным очерком, в котором очевидны и естественно-научная хватка, и объемистый огляд культуролога, и вдохновенная поэтическая мысль.
По собственному признанию, в течение двенадцати лет Иличевский собирал информацию, чтобы написать книгу – литературный портрет Азербайджана. Два столитровых рюкзака, наполненные материалами, выплавились в итоге в толстенный роман, который из массивного вороха фактов воссоздает и во многом созидает современный миф нашей страны, а точнее территории от Апшерона до Ленкорани.
Поэтика возвращения
Автобиографический герой и рассказчик – Илья Дубнов – внимательный наблюдатель, заядлый фотограф и геофизик, „разведчик страшных глубин“ – возвращается на Апшерон, чтобы „разобраться со своим детством“. Возвращение героя присходит поэтапно. Прежде чем приехать в Баку, герой проводит некоторое время в Москве. Ей посвящены несколько страниц удивительной проницательности: „Москва – сердце моей неведомой родины. Призрак империи страдает фантомной болью. Боль эта взаимна, и оторванные ударом истории колонии тоскуют по целости“. Интересно и подробное, многоголосое описание двухдневного поезда Москва-Баку: здесь „осоловелая Азия, дымящая перекуром“ во время остановки, опасный Северный Кавказ с „ошалевшими и одновременно сурово сосредоточенными дагестанскими ментами“, и, наконец, „изумруд и свинец Каспия“. Герой „жадно поглощает“ Баку: бродит по городу, вспоминая счастливое детство и свой малоприятный короткий приезд в январе 1990 года, ездит на дешевом такси по полуострову, глядит на море: „Каспий – единственное море, которое дышит на глазах, чье дыхание соизмеримо с человеческой жизнью“. Баку рассказчика, как, в сущности, и любого другого соотечественника среднего возраста расслаивается на три временных пласта. В начале это советско-бакинское детство – „затерянный город, затопленный стеклянной толщей времени“. Потом январь 1990 года – резкая историческая цезура, навсегда изменившая мир вокруг. Герой романа вспоминает, как „роился город“, как дети в Крепости катались по мостовой на белом рояле, на автобусной остановке выступал Эльчибей, а с пятого этажа дома с химерами выпал человек с заросшей щетиной. Третье время – настоящее – Баку ХХI века, город в „мутной чалме пыли“, который „разгромлен строительством еще больше, чем роскошью и нищетой“. В отличии от местных, возвращающийся в город видит эти времена как бы сразу, одно сквозь другое.
Тайна каспийской нефти
Две движущие силы влекут героя в родные края: бывшая жена и сын, которые поселились в Баку, и глубокий интерес к составу азербайджанской нефти. У героя романа естественно-научный подход к действительности, поэтому тайну жизни он полагает найти в клетках. А точнее – в клетках нефти. Если все живое на земле разрослось из „праклеток“, которые когда-то собрались в первый организм на Земле, то должно быть и общее „семя Демиурга“. Этот предок, который жил более четырех миллиардов лет тому назад, зовется LUCA – Last Universal Common Ancestor. Микроорганизмы – метаногенные археи, живущие с помощью водорода, производящие метан и обитающие повсюду: „в кишечнике, под сваями, в болотах“ – и есть самые первые существа. Нефть и газ поставляют им водород, поэтому в каждой скважине, в самых недрах земли, живут, не сгорая, как в аду, самые древние организмы. Лука – „легендарное семя живого“ – зародилось в одном-единственном месте на планете, и герой интуитивно предполагает, что это то место, где нефть проявила себя впервые – то есть Апшерон. Здесь человечество чтило нефть многие века, здесь вещал Заратустра, а в храм Атешгях „испокон веков приходили из Индии таинственные жрецы содержать алтарь“, здесь же началась промышленная добыча нефти. Найти Луку означает узнать, „отчего этот организм был избран Всевышним из бесконечного числа вариантов“ и научиться читать геном. Код генома для героя – это сложное и прекрасное стихотворение, раскрывающее тайну жизни. Он одновременно и охотится за искомым кодом, и боится его увидеть воочию. Отношение героя к нефти тоже непростое: „Я жил среди нефти и слышал ее, я знаю, что нефть – зверь“.
Очень сверхъестественный город
Шестнадцатая глава романа „Город времени“ – это очерк о Баку, изобилующий знаковыми историями, мифами и фигурами. В центре его – „Старый город, выписанный ветром“ – „путаница закоулков“, „ловушка ракушечника“, „укрывающая от продувного набега хазри“, и „темная Девичья башня, похожая на рубку подлодки“. Вокруг Крепости – придуманный и воплощенный архитекторами нового времени Форштадт. Северный ветер и нефть принимают участие в создании бакинского топоса. „Зимние ветра расчерчивают улицы лезвиями“, а нефть, которая „вскормила“ город и создала „баснословные кварталы“ Форштадта, одновременно „обезобразила его окраины“. Как золотая лихорадка середины ХIХ века явила миру феномен Сан-Франциско, так в то же примерно время на другом конце света нефть стала прародительницей Баку. Как пишет Иличевский, „Баку в начале ХХ века стал символом нового времени и самым сверхъестественным городом не только в Российской империи, но и в Европе“. Еще здесь – „буйно восходящие колонии и диаспоры – становление не имевшей примеров культурной и религиозной терпимости“.
Если „мера мысли растит человечество“, то кого как не Альфреда Нобеля вкупе с семейством можно представить на гребне той взрывчатой волны, что нежданно-негаданно поднялась у заштатного прикаспийского городишка? „Что нужно, чтобы стать Нобелем?“, вопрошает Иличевский и на четырех страницах перечисляет внушительные достижения „нашего“ шведа: „отстроить и напоить город“, завезти на мыс Баилова плодородную почву из Гиркана, изобрести среди прочего динамит, электрический стул, велосипедные шины и искусственный шелк, влюбиться в „умную нимфоманку“, родить четырнадцать детей, „обучиться восточной мудрости: „Неподкупны только клопы“, построить евангелическо-лютеранскую церковь Спасителя, и многое другое.
Новая история Баку, ведущая „от Ротшильда к Рот Фронту“, полнится экзотическими образами и авантюрными сюжетами. Здесь отцы разведчика Зорге и физика Ландау играют в карты в казино Нагиева. Здесь Шухов, обладатель самого умного лица во всей России“ вместе с денди Леонидом Красином совершают чудеса инженерного дела, а в это время в Черном городе промышляет шайка во главе с „бандитом и поджигателем“ по кличке „Коба“, от которого „пахло адом“. И пока Ленин ведет тайные переговоры с Нобелями, пророк русского авангарда Хлебников „оплодотворяет“ город своими знаменитыми „Досками судьбы“.
Книга азербайджанских джунглей
Геопоэтика – это довольно прогрессивное понятие в контексте современных исследований культуры, которое стыкуется с областью литературной топографии и занимается связью литературного творчества и географического пространства в тексте. Какая связь между географией и текстом, между топографией и памятью, между геопоэтической литературой и культурными конструкциями национальных, транснациональных или региональных топосов и идентичностей?
Заметно, что воссоздавая Азербайджан в своем романе, Иличевский делает это как бы вне государственных границ и патриотической идеологии. Вот почему страна в тексте получается природным регионом, скручивается в отдельный топос и обрастает культурным мифом. Перспективы, с которой ведутся описания – интеллектуала, иностранца, натуралиста, возвращенца и маргинала – описывают страну сквозь особенную призму. Страна перестает быть государством, сгустком информации и власти, она разрастается лесами, полнится людьми, ориентирами и деталями, историями и легендами.
Во второй половине романа Иличевский пишет современную Песнь о юге Азербайджана: о территории к югу от Апшерона. Здесь дремучие леса Дженгеля и малярийные болота под Муганью, Ширванская степь – „сушь, полная дикорастущим джейран-оту“, и Ленкоранская низменность – „райские ворота в Персию“, „влажно-теплая реликтовая заросль Гиркана“ и биджары – заброшенные рисовые поля. Богатство Юга – это „невиданная географическая роскошь научного и культурного смысла“. Здесь жили сосланные сектанты и проводили экстремальные тренировки космонавты, бродили огнепоколонники „муги“ и нечесаные мистики-дервиши. Здесь был реликтовый гранатовый лес, „стоявший десятки тысяч лет, который беженцы порубили на дрова“, и тут же по необозримой равнине проходят филигранные тропы джейранов: „ниточка к ниточке, поворот за поворотом, след в след“. Горный лес над Истису – „каштанолистный дуб и железное дерево – освящен изнутри лиловым золотом листвы“, а над отрогами Талышских гор сгущается „дымчато-багряная осень“. Повествователь – и внимательный краевед, всматривающийся в элементы материального мира, и романтическая душа – подробно и с любовью расписывает драгоценную природу, вынимает на свет судьбы, исторические хроники и мифы, связанные с югом Азербайджана, и замешивает тесто одного, хоть и небольшого по территории, но невероятно интересного топоса.
Птичка с человеческими глазами
Главным сокровищем этих заповедных краев оказывается некая загадочная птица. Хубара, или дрофа-красотка – это редкий представитель семейства дрофиных отряда журавлеобразных. Глаза ее как будто напоминают человеческие: „обеспокоенная, взъерошенная хубара похожа на коронованную Лидию Вертинскую в роли птицы феникс“. Птица как птица, если бы не старинная арабская традиция соколинной охоты на хубару. Для арабов – это не просто отстрел, а своебразная форма религии, магический ритуал, имеющий и практическую цель. Арабские шейхи верят в молодильные свойства мяса хубары: „они свято верят, что чем лучше стоит, тем дольше живешь“. Словно в возродившихся восточных сказках, шейхи снова охотятся на птицу по всему ареалу ее обитания – только теперь с помощью GPS-навигаторов, навороченных джипов и VIP-шатров.
Соколинной охоте посвящена увесистая доля романа. Иличевский добросовестно наполняет текст орнитологическими деталями, исследует разновидности соколов, рассказывает о рынках сбыта и бешеных ценах на породистого хищника, описывает саму охоту и подготовку к ней, раскрывает сущность противоречий, заложенных в опасности уничтожения природы и политико-экономических связях. Романтическая же ипостась писателя раскрывает поэзию соколинной охоты: „Созерцание сокола – своего рода атрибут боевого искусства, наподобие созерцания катаны самураем. Разящий полет и величественно-кроткая неподвижность трогают в душе какую-то особенную струну гордости“. Драма в книге завязывается в тот момент, когда делегация шейхов со своими нукерами получает доступ в Ширванский заповедник, в котором работают наш герой и его друг Хашем.
Синтетический пророк современности
Друг детства героя-рассказчика – этнический перс Хашем – и есть центральная и самая сложная фигура в романе, в честь которой он, собственно, и назван. Сбежав от исламской революции в Иране 1978-1979 годов, семья Хашема обосновалась на Апшероне. Во время повествования романа Хашем работает в Ширванском заповеднике. „Высокий сутулый назарей-растафари с несколько верблюжьим выражением лица, заросшего по глаза иссиня-черной ассирийской бородой“, Хашем – широкая и интересная личность. Он – поэт и пророк, хиппи и орнитолог, знаток Насими, поклонник Хлебникова и „единственный на всю республику переводчик и исследователь американской поэзии“. Он переводит на русский современных азербайджанских поэтов, „с которыми не дружит, многих презирает“. Егеря заповедника называют его „наш Маугли“, а местные нарекают ученым, дервишем и Гуш-муллой – Повелителем Птиц. Он пересчитывает джейранов с дельтаплана и выращивает редкую хубару, объявляет войну религиям ложного сознания и ведет длинные философские споры, создает Апшеронский полк имени Хлебникова и ставит спектакли по библейским сюжетам. Хашем, несомненно, собирательный образ, вот только кого или чего? И почему Хашем – перс, в романе, посвященном Азербайджану?
Один из прототипов чернобородого Перса – азербайджанский поэт и переводчик Ниджат Мамедов (род. в 1982 г.). Замечательная поэма „Палач“, которую читатель найдет в тексте романа, – это вольное переложение его повести. Ниджат Мамедов – поэт, связывающий разные поэтические дискурсы. Смесь в его дневникового рода записках отражает культурное сознание молодого азербайджанца наших дней. Их можно назвать комментариями к интеллектуальной жизни: прочитанному, осмыленному и прожитому. Он читает Платона в полуподвальном кафе и тут же приводит строку из песни Курта Кобейна, упоминает мыслителя Хейзингу и воздает должное мудрости лоту Бахтияра, размышляет о месте запятой в предложении „Oğul oxu atan kimi eşşək olma“ и трактует мистико-религиозные понятия. В свободных стихах Ниджата Мамедова слышатся глухие мелодии Иосифа Бродского и рациональные голоса англо-американских поэтов, иногда там чудится спиритуальная суфийская поэзия, а в ранних виршах не редки едкие социальные зарисовки. За его текстами виден пытливый и любознательный разум в поисках высокой цели: „Не отбрасывать тени, не отражаться – вот чего хочется“. Ниджат Мамедов – явление для Азербайджана одновременно и редкостное, и знаковое. В его творчестве Восток и Запад органично взаимодополняют друг друга, замешиваясь в пространстве поэтического мышления.
Фигура Хашема в „Персе“ воспроизводит, дублирует поэтическое сознание Ниджата Мамедова, но не исчерпывается им. В сущности, Хашем – это образ свободного азербайджанца в контексте геопоэтического мифа, в кругу горизонта того мира, который сложился на нашей земле, если отбросить мертвые идеологические рамки. Поэтому для консервативного сознания – Хашем – личность неслыханная, нетрадиционная и непривычная. А все же он – плоть от плоти своего места и времени: в нем сочетаются мистический ислам и нью-йоркская поэзия, панк-рок и любовь к родной природе. И все это повязано узлом главного европейского вопроса: Кто я? – вопроса, на котором строится свободное индивидуалистическое сознание. Как и всякого поэта, его гнетет противоречие между естеством и святостью: „Как только я осознал свое тело, свой пол, мир съежился, я стал близорук и жаден“.
Выходит, что Хашем – азербайджанский герой нашего времени, синтетическая личность в поисках свободы и воли. Он носитель культурной памяти, живой поэтической души, высшего знания и незнания. К тому же, что немаловажно, он знаток и защитник природы своей родины, ширванский сталкер, хранитель обоих миров. Что произойдет с Хашемом в современном мире, повязанном путами экономической власти и суровых идеологий? На этот вопрос Иличевский дает ответ, закрывающий кавычки своей неисчерпаемой книги.
