Данная статья – вторая часть рецензии о книге немецкого автора Евы-Марии Аух „Мусульманин–подданный–гражданин. Изменение идентичности в результате общественных трансформационных процессов в мусульманских восточных провинциях Южного Кавказа (конец 18-го – начало 20-го века)“. Примечательно, что книга, написанная на немецком языке и вышедшая в 2004 году в издательстве Reichert из курортного города Висбаден, посвящена памяти азербайджанских историков Аиды Имангулиевой и Зии Буниятова.
Хотя во второй половине 18-го века у южнокавказских ханств выдалась пора независимости, развиться автономным княжествам было не суждено. Вторжение российской колониальной силы в регион повлекло за собой серьезные изменения. По образу африканских и азиатских сообществ, на Южном Кавказе начались специфические процессы, повлекшие за собой кризис идентичности, переориентацию и, в конце концов, приведшие закавказских мусульман в эпоху современности и новейшего времени.
Под спудом российской власти
В общем и целом, перечитывая страницы о захвате азербайджанских ханств и последующих десятилетиях освоения, кажется, что видишь тяжелый послеобеденный сон. Если, однако, сконцентрироваться на немалых изменениях, приключившихся с нашими предками в позапрошлом веке, становится ясно, какой непростой путь выпал на долю азербайджанцев на пути к национальному единению и патриотическому сознанию.
Колонизацию Азербайджана в девятнадцатом веке можно разделить на три основных этапа. Первичный период начался с недвусмысленного и отчасти довольно жесткого военного захвата и договоров, закрепляющих переход власти. В целом, первый этап характеризуют захватнические имперские войны, имеющие целью достраивание и довершение империи, а также безотлагательное налоговое опустошение подвластных территорий.
После чего начался затяжной этап внедрения военно-бюрократической системы с элементами переселения, а точнее подселения христиан в новые колонии – который продлился примерно 1860 года. В этот же период начались попытки экономического освоения региона.
Третий этап характеризуется переходом к интеграции региона посредством частичной модернизации, внедрением „больших реформ“, выстраиванием инфраструктуры, индустриализацией и гомогенизацией посредством русификации. На этом этапе отчетливо виден план унификации, затронувший все стороны жизни местного населения.
Что же двигало царской властью в деле завоевания и освоения новых земель? На этот вопрос Ева-Мария Аух отвечает неодносложно. В политическом отношении здесь, без сомнений, свою роль сыграло геостратегическое значение региона. Понятен и интерес к экономическому потенциалу колоний – к сельскохозяйственному и индустриальному сырью. В идеологическом же плане важным оказывается классическое понятие цивилизаторской миссии, наследие екатерининских времен и эпохи Просвещения.
Присматриваясь к общему контексту, нетрудно приметить характерные черты колониализма Нового времени – возникновение „господских отношений“ между „туземным“ большинством и чужаками, составлявшими несомненное меньшинство. Люди иной культуры, которые не собирались приспосабливаться к местным особенностям, принимали и проводили в жизнь судьбоносные решения, следуя своим и только своим геостратегическим и экономическим интересам.
Внутренняя колонизация
Профессор Аух не зря задается вопросом: почему же российская цивилизаторская миссия, возникшая в лоне Просвещения, по-видимому, где-то в уме Екатерины Великой, оказалась по-иному действенной, нежели ее европейская модель? Коренное отличие российской колониальной политики от европейской состояло в том, что колонии России были не отграничены от территории империи, а находились как бы внутри самой страны. В то время как европейские державы отделяли развитие своего населения от колонизированного – ведь между „внутренними“ княжествами, подвергшимися гомогенизации и централизации, и колониями пролегали моря и океаны, – то российская корона добавляла новые, и подчас совершенно чуждые ей по духу земли в одну единственную чашу, в которой замешивалось, причем единовременно, общее „государственное тесто“. Добавив сюда еще и немереные пространства, количество населения, разбросанного там и сям, очень замедленную коммуникацию и русских чиновников гоголевских времен, становится ясным, почему проект по просвещению отсталых народов, включая и свой собственный, продвигался так неспешно.
Судьбы азербайджанской элиты
В 19-ом веке Россия, пусть и с проволочками, продвигалась-таки по пути к современному обществу. А вот стратегия развития ее новых территорий вырабатывалась крайне нерешительно. Нужна ли была империи вообще стратегия интеграции и единого стандарта в отношении к покоренным народам? В екатерининские времена, например, стратегия, примененная к волжским татарам, принесла несомненные плоды – а именно, расцвет мусульманских общин и интеграцию татар в ряды русского дворянства. С кавказскими же мусульманами все вышло гораздо заковыристей – то есть дело проходило крайне затянуто и при этом селективно. Хотя, скажем, среднеазиатских элит этот процесс вовсе не успел коснуться.
В чем же состояла эта селективность по отношению к элитам? Во-первых, сказалась типичная российская проблема, драматично усложняющая жизнь – нехватка и неквалифицированность чиновников. Те, что заведовали „переписью“ азербайджанского дворянства, затянули ее на многие годы. К тому же, острое вмешательство в сложно устроенную и чужеродную структуру имущественных прав, нити от которой вели к социальным и правовым основам, повлекло за собой слом и перемены в устройстве элит. Некоторым ханским семьям, меликам и бекам сохранили дворянство, но их сыновья должны были пройти военную службу или поработать в госаппарате. Иным пришлось восполнить утрату прав образованием или мелкой чиновничьей участью. Третья же часть дворян окончательно лишилась прав. Кто-то стал искать новые пути, а многие семьи переселились в персидскую часть Азербайджана. То же самое произошло и с духовенством. Лишь с 1873 года институт ислама стал в ряд официальных контролируемых государством церковных структур, а дети того опального поколения, как и дети беков и меликов, выросли в первое поколение сплоченной азербайджанской интеллигенции. Но не только они – ведь худо-бедно, и исламские школы, и российская политика давали образование детям из низших социальных слоев общества.
В общем и целом, как полагает Ева-Мария Аух, вторжение царской власти лишило элит их традиционного авторитета.
Надо отметить, что исследования Евы-Марии Аух в целом касаются прежде всего мусульманских элит – ведь именно здесь был очаг, из которого выплавлялась современная коллективная идентичность. Если в первой половине 19-го века поиски себя выразились через единичных представителей мусульманской тюрко-татарской образованной элиты, интересовавшихся этническими ценностями ислама, а также историей, культурой, языком и литературой, то следующий ход в поисках идентичности сделало новое поколение интеллектуалов, отучившихся во второй половине 19-го века и в исламских, и в русских образовательных учреждениях. Эти молодые люди переняли поведенческие меры и правила российского образца, чтобы наполнить их собственным содержанием, однако их надеждам на эмансипацию суждено было сбыться лишь спустя многие десятилетия.
Новые христианские поселяне
Дабы упрочить новую имперскую власть, российские политтехнологи прибегли к тактике „поселенческого колониализма“ (Siedlungskolonialismus). Немецкие крестьяне, мечтавшие начать новую жизнь под сенью горы Арарат, волны армянcких беженцев из Османской империи, греки, русские староверы, сектанты-молокане, беглые крестьяне со всех концов государства – они устраивались на задворках страны, получали, как правило, деньги на обустройство, изнемогали от жары и называли азербайджанские степи „южной Сибирью“. Такое массовое подселение, направляемое чужеродными силами, нарушило этническое и конфессиональное равновесие в регионе, которое нарастало долгими веками более-менее естественным образом. Однако до местной интеграционной политики никому не было никакого дела, скорее даже наоборот. Именно на христиан было поставлено в этой игре в первую очередь, именно христиане должны были и получили лучшие карты в руки, нежели „ненадежные“ местные мусульмане.
Однако это принесло и свои плоды, ведь, например, именно немцы заложили основы качественного закавказского виноделия.
Центр и периферия
Итак, в 19-ом веке сложилась ситуация, при которой традиционное общество размывалось и где одновременно происходил переход к современной (moderne) общественной формации. Каковы были основные признаки этого перехода?
Прежде всего, как указывает Аух, это расширение экономического и коммуникационного ареала, мобилизация своего и пришлого населения, а также миграционные процессы. Автор книги полагает, что именно на данном этапе обострились различия между регионами – западом и востоком, югом и севером Азербайджана. Баку, в географическом смысле находящийся, как известно, на периферии страны, постепенно терял свою ориентальную ауру, становясь индустриальным и экономическим центром, полиэтнической и поликонфессиональной метрополией. Если Баку становился эдаким демократичным топосом, то другие важные города Закавказья – Елизаветполь (Гянджа), Шеки и Шуша противопоставляли ему традиционные консервативные ценности. Выступая, как „мусульманские города“, они внесли свой вклад в создание региональной идентичности и стали центрами ранненациональной ориентации азербайджанцев.
Еще один важный момент: в отличии от Грузии у азербайджанцев не было опыта единого государства, существовавшего в ареале Нового времени. Тебриз – центр сефевидско-азербайджанской интеграции оказался за государственной границей. Попытки обновить северные ханства под эгидой царства Ширваншахов, как известно, не увенчались успехом. Российские же власти поделили территорию на губернии и области. В итоге, в отличии от общеупотребимых Грузии и Армянской области Азербайджан – как административная, экономическая и политическая единица не существовал вовсе.
Гибридные формы жизни
Проникновение культурных кодов российско-европейского образца наталкивалось на чужеродное восприятие мусульманского населения. Какие-то практические новшества, которые не противоречили вере, все же перенимали. Городская элита комбинировала новый
lifestyle
вкупе с традиционным укладом, а средний класс имитировал сей своеобразный гибрид – подчас всеми подручными способами. В консервативных кругах, в свою очередь, на такие изменения смотрели не без издевки. Вопрос о правильном балансе между прозападным обновлением и мусульманскими заповедями будет живо обсуждаться вплоть до 20-го века. Что же могло противостоять укорененному мусульманскому консерватизму? По мнению Аух, таким противовесом стал самокритичный взгляд нового поколения интеллигенции, направленный на закостенелое и отсталое сознание консервативной массы. В общем же, и форма, и содержание этих споров вписывает колониальных азербайджанцев в широкие рамки идейных дискуссий, происходивших на огромной „исламской“ территории от Египта до Индии.
Итак, вместо персонифицированной власти на авансцену взошли „безликие“ чиновники, которые имели виды на всеобщие правовые реформы и стремились к контролю над обществом. Однако из задуманного на благо получилось далеко не все. И в результате возникла следующая картина: обычное и исламское право сосуществовали параллельно царской юстиции. Туда, куда не добиралась чиновничья рука, царствовали частные контакты. Поэтому выросло значение традиционных норм. Отношения вроде мужчина-женщина, старший-младший, патрон-клиент, хозяин-гость, друг-враг – стали формами, придерживаясь которых мусульманин стремился самоутвердиться супротив „новомодных“ юридических правил.
Как потерять себя из виду
До тех пор, пока поддерживалась иллюзия культурного обмена между частями разных миров, которые представляли собой империя Петра и азербайджанские ханства, антагонизм частной и общественной жизни, соответственно мусульманской и российской, не приводил к ярким конфликтам собственной идентичности. До середины 19-го века просвещенная мусульманская элита на вызов колониалистов отвечала, как подчеркивает профессор Аух, „более сознательным восприятием исламской универсальной системы культуры“. В этом смысле, несмотря на бесславную действительную политику российских властей времен ориентализма, ее присутствие в Южном Кавказе дало плоды в том смысле, что способствовало созданию образа „корреспондирующего Другого“, который подталкивал мусульман к переориентировке.
Однако, как отмечает исследовательница, постепенно, к середине 19-го века кризис идентичности начал обостряться. В процессе освоения и частичной модернизации российская система все больше и больше навязывала свои правила: экономические, культурные и языковые. Навязаны извне были и приметы идентичности азербайджанцев: вначале они проходили только по конфессиональной канве, а вслед за тем и по языковым и этническим признакам. Но всему этому сопутствовали укорененные предрассудки, которые приводили к разделению и различному обхождению с мусульманами и христианами.
Во второй половине 19-го века Российская империя запустила серию реформ, призванных модернизировать регион. Давление на закавказских мусульман заметно усилилось. Нацелившись на централизацию государства, увеличилось и желание ассимилировать местное население. Спешные аграрные реформы и ранняя стадия индустриализации привели к обеднению широких слоев населения, что, в свою очередь, стало причиной разобщенности и смущения традиционных мусульманских общин. По мысли Аух, кризис идентичности заключался в следующем противоречии: с одной стороны жители азербайджанских земель отчетливо ощущали утрату, падение „старой“ высокой культуры персидского образца, которой чужаки-завоеватели пренебрегали, а с другой – сами азербайджанцы не принимали чужеродную российскую культуру „сверху“.
Три линии самоопределения
Мусульманские жители Южного Кавказа оказались в сложной ситуации: между попытками ассимиляции в русскую культуру, надеждами на равные гражданские права и традициями общеисламской, языковой тюркской и персидской культур. Ева-Мария Аух указывает на три варианта, которые могли помочь мусульманам самоопределиться, чтобы воссоздать и обновить свою коллективную идентичность. Если не считать хотя и объединяющую, но довольно абстрактную всеобщую исламскую идею, то первая точка опоры – это религиозная ирано-шиитская линия и смежная с ней азербайджано-персидская династическая традиция. Другая альтернатива – обращение к огузским корням, то есть языковому и этническому компонентам наследия. Третий же вариант – и здесь явна перекличка с другими областями Европы – ориентация на „своё особое“ – региональный исламско-культурный концепт.
Азеры и байджанцы
Ситуацию в стране, в которой кризис идентичности был налицо, ловко иллюстрирует следующий фиктивный диалог из азербайджанского журнала Кешкюль за 1891 год.
Какова твоя национальность (millät)?
Я мусульманин, и еще я турок.
Османский?
Нет, я байджанец (baycanli).
Где находится страна байджанцев?
Примерно я могу сказать, что на той стороне Аракса живут азери (azäri), а на этой байджанлы. Вместе получается азербайджанлы, но отдельно мы байджанлы.
Твой язык тюркский язык, значит ты турок/тюрок.
Нет такого слова, чтобы точно описать мое положение. Я турок, но байджанлы.
Если вы определяете себя как байджанлы-турки, то почему вы не решите вашу диллему, просто назвавшись азербайджанскими тюрками?
Только становясь азербайджанцами
Исследования профессора Аух показывают, что поиски просвещенной интеллигенции двигались первоначально в сторону персидско-регионального синтеза. Образованная элита выражала эту первичную азербайджанскую идею с помощью комбинирования элементов персидской высокой культуры (литературы и религиозной философии) и династических традиций („наши“ Сефевиды). Поддерживала этот концепт идея морально-этического обновления мусульманского общества. А когда интеллектуалы стали записывать разговорный язык и обеспечили тем переход от тюркского к азербайджанскому, они создали свое уникальное средство коммуникации, ставшее важным этническим маркером на долгом пути к национальному сознанию.
