В Венесуэле запрещен диагноз «недоедание», женщины идут на стерилизацию, торговый центр стал пыточной. А режим винит заграницу.
Воздух Каракаса пахнет цветами, хлебом, бензином, гнилью, мокрым лесом. Город лежит в чашке гор — горы занимают половину неба, покрытые лесами, мягкими складками, облака медленно плывут по вершине. За ними прячется море.
На востоке протянулась миллионная трущоба Петаре, в центре вокруг административных зданий школьники в синих форменных рубашках бегут мимо блокпостов (из-за мешков с песком выглядывает пулемет), богатые районы располосованы стенами со всеми вариациями шипов и колючей проволоки.
Ближе к окраинам пожилые женщины с мешочками аккуратно перебирают мусор, с грузовиков продают съедобные корешки юкки. Торговые центры, лишившиеся половины магазинчиков, забиты людьми — не покупатели, приходят подышать под кондиционер. Комендантского часа нет, но после пяти двери домов запирают, а с темнотой на улицу не выходят совсем.
За ночь в городе происходит где-то 45 убийств — цифра, которая подскакивает до 55 — в дни заработной платы — 15-го и 30-го.
Наличные, впрочем, достать невозможно, да и незачем — разве что расплачиваться за почти бесплатный бензин. Со стен смотрят политические граффити. В богатых кварталах размашисто написано «Смерть диктатору», на разделительной полосе — «Либертад, либертад, либертад». Со стен рабочих районов смотрят глаза — Чавеса и Мадуро.
У Венесуэлы третий месяц два президента, чудовищная инфляция, голод. Гуманитарку с боями остановили войска на границе, убив пять человек. Неделю Каракас и еще 22 региона страны прожили без электричества, в госпиталях умерло 23 человека, в том числе шестеро детей, продолжают считать.
Самопровозглашенный временный президент — прежде глава Национальной ассамблеи Хуан Гуайдо заявил, что в условиях общей катастрофы только гуманитарная помощь спасет страну — а также выборы, проведенные с «международной помощью».
Действующий президент Николас Мадуро объявил о «готовящемся вторжении».
«Венесуэла готова к войне»
Революция звучит музыкой. Митинг за Мадуро — это веселая попса из динамиков. Толпа собирается перед национальным музеем изобразительных искусств. Одинаковые красные заношенные футболки, тяжелый запах немытых тел (вода есть не всегда), очень плохая обувь. Большинство уже построены на проспекте — ровными рядами держат белые флаги. С трассы заворачивают коллективос на мотоциклах. Девушка без шлема держит написанный на картонке плакат: «ВЕРНОСТЬ».
Женщины смотрят настороженно.
— Мы не знаем, зачем мы здесь. Нам сказали прийти — мы пришли. Начальник сказал. Вы что, журналистка? Вот и шли бы отсюда.
Менеджер Logicasa отмечает сотрудников в листе, каждый расписывается напротив своей фамилии. Объясняет, что люди расписываются против агрессии США — и тут же делает отчетное фото пришедших: сначала отдельно, потом и сама встает в кадр. Logicasa — главная логистическая компания страны — привела на митинг 400 человек.
— Мы пойдем по проспекту. Нам обещали выход Мадуро. Что президент с нами поговорит. Если он не сможет — поговорят другие, — говорит водитель Дабис Эра (
Некоторые имена изменены
—
Ред.
).
— Интернациональная интервенция уже входит в Венесуэлу! Оппозиция выиграла выборы в парламент в 2015 году. Они говорят, что наш президент подделал свои выборы — а я вам скажу, что они подделали свои. Выборы были подделаны, оппозиция с этого времени против правительства. Но я против того, чтобы с ними воевать. Мы не хотим войны, но мы будем воевать против их войны!
Хавьер Овиеро — врач-невропатолог. Его зарплата 5 долларов— 15 000 боливаров. В месяц на еду уходит 50 долларов. Как и все, проедает сбережения. Говорит: «Можешь работать и за такие деньги, если любишь свою страну».
— Гуайдо — не президент, а просто депутат. И то, что другие страны признают его президентом, ни о чем не говорит. У чужих стран — чужие интересы, мы должны решать сами. Сами, между собой.
Рядом — толпа мужчин, собранные и серьезные, черные от загара лица. Они пришли на митинг сами — чтобы достучаться до президента. Обсуждают, как бы пробраться к сцене. Они — нефтяные рабочие Exxon Mobile. Бастуют уже 11 месяцев, 6 штатов, 20 000 человек. При национализации компании, произведенной еще Чавесом, они сильно потеряли в зарплатах. Чавес пообещал «разобраться» и еще пообещал им по 6 тысяч долларов компенсации. Они спят на Ла Пласа де ла Мерседес. Полиция их не гоняет.
— У нас 14 человек умерло за эту зиму, — говорит Хосе Май Сета. — Прямо на улицах и умерли. Мы голодаем.
— Мы строили нефтяные месторождения, а сейчас там работают Россия и Китай.
— Президент — он просто не понимает, что происходит прямо сейчас. Что происходит с народом. Но мы донесем!
Начинают пожимать руки. «Спасибо огромное, что вы здесь! Спасибо, спасибо! Спасибо, что подошли к нам!»
Месса
На маленькой площади Боливара де Чакао тоже музыка — романтическая баллада. Под конной статуей установлен экран. Студенты развешивают флаги, достают настольные игры, разворачивают спальники. На самом деле это месса. Сегодня годовщина дня молодежи. В 2014 году праздничный протест превратился в бойню. Тогда погибли трое, в том числе — Басиль де Коста, студент унивеситета Гумбольдта. Теперь студенты семи университетов разбивают палатки на маленькой площади.
Быстро темнеет.
Священник говорит:
— Во имя Отца, господа нашего Иисуса Христа, нашим погибшим братьям — благословение.
За 2017 год на протестах погиб 161 человек. Уже в этому году за время январских протестов убиты 43.
Не все из них погибли на митингах. Некоторые убиты FAES — специальным военизированным подразделением, созданным для борьбы с криминалом в трущобах. Правозащитники рассказывают о внесудебных казнях — 24 января — на следующий день после митинга, во время рейда по трущобам людей расстреливали во дворах.
Студенты зажигают свечи, садятся на ступеньки.
Отдельно небольшой цепочкой стоят родители погибших.
Декси рассказывает про своего сына. Она в футболке с его портретом, обнимает себя — и его — большой рукой. Полная, зачесанные волосы, красивое широкое лицо.
— Его звали Рубен Дарио Гонсалес. Моему сыну было 16 лет. Его убили 10 июля 2017 года. Он хотел стать философом. Я говорила: но для того, чтобы стать философом, надо так много учиться! А он говорил: это не важно. Он хотел учиться и работать, чтобы помогать мне.
10 июля у Рубена был последний учебный день. Здесь есть традиция — расписываться на рубашках выпускников на память. На его спине одноклассники широко написали: «Борьба нескольких оплачивает будущее всех».
(«И было не очень понятно, в чем хоронить — потому что самая красивая рубашка была изрисована фломастерами, а новую — для университета — еще не купили», — говорит его мама.)
— У него должна быть тренировка по плану, но ее отменили. И он пошел на митинг. Он надел голубую футболку…
Он уже выходил, и я сказала: не ходи, там убивают. Я не думала, конечно, что его убьют, я просто так сказала. А он мне сказал — если мы, молодые, не пойдем, кто пойдет? Тоже просто так сказал.
И через 1,5 часа люди передали, что была стрельба. Мой племянник сказал, что он ранен, что он ранен в правый бок. Он врал, он знал, что Рубен убит. Пуля вошла в правый бок, прошла через сердце. Он умер немедленно. Но они боялись мне сказать.
Я хочу, чтобы все убитые в протестах получили справедливость. Я хочу, чтоб посадили от самого ничтожного нацгвардейца, нажимавшего на курок, до Мадуро и Лопеса (
министр обороны.
— Е. К.). Они все виновны.
Они из городка Изабелика, штат Карабобо. Дом, грушевое дерево во дворе. Декси 15 лет работала в местной больнице буфетчицей.
— После того как его убили, я не могу работать, я, честно говоря, не могу жить, — она улыбается простой улыбкой. Наклоняется над моей тетрадкой.
— Закон ничего не значит. Запишите. Он хотел учиться и работать. Запишите.
Студенты — первая венесуэльская оппозиция, сумевшая объединиться еще в 2007 году, чтобы предотвратить изменение Конституции. Сам Гуайдо вырос из студенческого движения. До того как стать самопровозглашенным президентом Венесуэлы, он был президентом Католического университета. Студенческие президенты обладают огромным политическим влиянием, выбираются на год, перевыборы невозможны. Символ студенческого движения — белая ладонь. Тогда, в 2007-м, студенты мазали белым ладони — в знак мира.
«Геликоид», тюрьма венесуэльской разведки СЕБИН, — особенное место. Гигантский торговый центр, спроектированный, чтобы покупать вещи, не выходя из автомобиля, гимн потреблению, построенный в разгар экономического бума и военной диктатуры, архитектурное чудо, видное из любой точки Каракаса, резко изменило свою судьбу, как и вся страна. На спаде нефтяных цен в 80-е его перепрофилировали сначала в штаб-квартиру местного КГБ, а затем — в политическую тюрьму. В начале правления Мадуро с массовых протестов сюда привозили по 50–70 человек в день.
Число заключенных здесь выросло до трех тысяч. Магазинчики, переделанные под камеры, пытки, жара, крысы.
В десять площадь резко пустеет — группами уходят те, кто живет рядом и решил рискнуть и идти темными переулками. Остальные остаются на площади до утра. Девчонки режутся в карты. Полицейские — двадцать человек, четыре машины — курят в переулках.
Студенты выкладывают свечами Vamos Bien — «Хорошо идем», главный лозунг протеста.
Девушка пишет на портрете мертвого Армандо Каньисалеса (18 лет, виолончелист, поступил в медицинский, но начать учиться не успел, убит 3 мая 2017 года осколком гранаты в шею) — «Не подчиняйся».
Госпиталь
Медицинская статистика при Мадуро перестала публиковаться. Но какие-то данные оказываются в технических разделах сайта венесуэльского Минздрава. Только за 2016 год детская смертность в стране увеличилась на 30%. Эпидемии уже побежденных было болезней — корь, малярия, туберкулез, полиомиелит.
Университетский госпиталь — второй по величине в стране, еще при Чавесе считался самым передовым. Госпиталь рассчитан на 1500 человек. Пациентов осталось 250. Из врачей осталась треть. Гастроэнтерологов и нейрохирургов — ни одного.
«Нет томографа, нет рентгена — просто сломаны, и никто не может починить, — говорит сотрудница госпиталя. — Нет реактивов для тестов, перчаток, бинтов, ваты, масок, шприцев. Лекарств — никаких. Не работает стерилизационное оборудование, нет спирта, чтобы протереть инструмент. По сути, у нас есть только люди, которые хотят работать, и здание».
Чтобы зайти внутрь, надо пройти мимо постов. Коллективос, полиция, национальная гвардия. Коллективос ходят по этажам в гражданке.
11 лифтов — не работает ни один. Родильное отделение находится на 10-м этаже. Роженицы поднимаются 20 пролетов — и часть родов случается и на лестницах.
Рядом с раковинами стоят бутылки с водой — воды в госпитале тоже нет, воду поднимают по тем же лестницам. Запах.
Диагноза «недоедание», «алиментарная дистрофия» в Венесуэле нет. Его заменяют пометкой «сниженный вес». В некоторых госпиталях запрещена и пометка. А отделение «детское недоедание» в госпитале есть. На стенке висит расписание обходов. Палаты забиты.
Палаты забиты, потому что неделю назад Китай прислал гуманитарку с антибиотиками.
У 11-летнего Гектора полтора месяца держится температура, диагноза нет, сделали анализы — не в госпитале, пробирку с кровью носили к частникам. Его мама со слезами рассказывает, что купила специальный катетер, стерильный, а медсестра неаккуратно поправляла капельницу и дестерилизовала, и пришлось покупать другой! Катетер стоил 4 доллара, это очень дорого.
Элиани, мама Аранчи Рохас, в ужасе — ее завтра выписывают. Аранче год и четыре месяца. Она весит 9 килограммов. При поступлении весила 8. За неделю девочка набрала килограмм, прекратился голодный понос. Но врачи сказали, что надо покупать кальций и железо, оба стоят целое состояние, но железа еще и не достать, потому что его же ищут по лавкам беременные. Чем кормила?
Детская смесь есть в центральных супермаркетах. Стоит — 22 тысячи боливаров за упаковку (67 долларов). Зарплата плюс еще четыре тысячи. (Рядом — корм для собак, 45 тысяч боливаров (140 долларов). Собаки — это очень престижно, в хороших районах днем по улицам и по вечерам за тонкой наэлектрилизованной проволокой гуляют собаковладельцы). Вот витаминов не достать ни за какие деньги.
Нет обезболивающих. В паллиативное отделение мы не попадаем — там объявлен карантин по туберкулезу. А масок в госпитале нет! Врачи ходят со своими.
В магазинчик заходит еще одна мама, толкает перед собой инвалидную коляску с девочкой. Мама широко улыбается, в ее глазах стоит что-то, девочка — лысая, с исколотыми руками и ногами — тоже пытается улыбаться через маску. Маму зовут Франсис Верде, девочку — Андреа Руиз. Андреа — 7 лет. Она в госпитале новенькая — всего два месяца.
Они из штата Баринас — родного штата Чавеса.
Опухоль головного мозга. Очень большая и очень агрессивная.
Три операции. Врачи сказали, что нужно начинать облучение.
Облучения в центральном детском госпитале нет. Есть в двух столичных частных клиниках.
Одна клиника выставила счет 7 тысяч долларов, другая — 130 миллионов боливаров (4330 долларов), но предупредили, что сумма не окончательная.
Отец Андреа — учитель физики и математики — поехал продавать все их имущество. Имущества особенно не было. Квартира, две комнаты. Овощная лавка.
Квартиру оценили в 1 тысячу долларов. Лавку никто не купил.
Франсис обошла все местные фонды и НКО. Фонды сказали, что это невообразимые суммы. Могут помочь с анализами, с лекарствами, но не с облучением.
Франсис обратилась в государственную нефтяную компанию PDVSA — иногда они оплачивают лечение венесуэльских детей.
Там ей сказали, что они тоже не могут помочь, хотя и хотели бы. Не могут из-за американских санкций.
Нет ничего сильнее надежды. Франсис узнала про госпиталь Святого Иуды — «больницу детской онкологии № 1» в городе Мемфис, США. Позвонила им. Рассказала про Андреа.
И врачи сказали — пожалуйста, привозите. Но попросили медкарту и связь с лечащим врачом.
Френсис пошла к врачу.
И врач отказал. И в медкарте, и в телефонном звонке — из венесуэльской больницы в американскую.
«Я думаю, что им запрещено, — говорит Франсис сдержанно. — Я думаю, что есть прямой запрет — поэтому. Тем более — Америка».
Двоевластие
Площадь Боливара — самый центр Каракаса. Она — зеленая, деревья, лавочки, традиционная конная статуя в центре. По периметру расположены правительственные здания — Национальная ассамблея, Капитолий, Академия наук. В трех кварталах — Мирафлорес, Дворец президента. Уже три года сердце власти является и административным центром оппозиции. Оппозиция заняла парламент еще в 2016 году, победив на выборах, и с тех пор идет война на взаимное уничтожение. Ассамблея пыталась провести национальный референдум о прекращении полномочий Мадуро и бойкотировала президентские выборы, Мадуро пытался передать полномочия Ассамблеи Верховному суду, потом — Конституционной ассамблее. Сейчас именно в этих стенах мадуровцами готовится новая — правильная — Конституция страны. Но все битвы происходят снаружи. Само здание — белое, изящное, с резными воротами, самое красивое в Каракасе — власть и оппозиция поделила. Парламентские сессии по-прежнему проходят по четвергам — но до обеда там собираются оппозиционные депутаты, а после обеда — провластные.
В обед в зале перевешивают флаг. У Венесуэлы не только два президента и два парламента, но еще и два флага.
На официальном триколоре — 8 звезд (восемь регионов, включая спорную золотоносную Гайану-Эссекибо), на оппозиционном — 7 (границы менять нехорошо).
Соседние улицы выглядят туристическими — низкие здания, брусчатка и плитка, старики танцуют в парках, уличные кафе. Но иностранцев здесь нет. Репутация у района плохая — здесь легко могут выхватить сумку (коллективос на байках) или арестовать (тоже они). И именно здесь сосредоточено племя административных работников, муниципальных служащих и чиновников всех калибров. Они — истинная опора режима Мадуро.
С самого января служащие стоят в палатке с 8.30 до 5.30 и собирают подписи у всех проходящих «за мир, против вторжения». Заявление прилагается. Подписи собираются отправить Трампу — как глас венесуэльского народа. Проходящих мимо окликают и требуют расписаться. Люди подписываются. Под окрик, равнодушно, искренне.
Дворничиха Делия Полина настроена решительно.
Она метет площадь в футболке с логотипом Мадуро, на груди написано «работаю на тебя», на спине — «вместе сможем все».
— Я думаю, они сумасшедшие — оппозиция, в смысле. У нас были выборы президента, они сами не ходили — и теперь не имеют права выступать. А я голосовала, семья голосовала, все голосовали! Мадуро — президент Венесуэлы! Беспамятные, неблагодарные! До того, как Чавес пришел, такое было! Дети не ходили в школу, потому что нечем было платить. Чавес пришел — школы стали бесплатными, университеты — тоже.
Я живу в районе Руис Пенеда, это на западе, у нас и кубинские врачи, и венесуэльские врачи. У нас каждый месяц социальные выплаты домохозяйствам! У нас много всего хорошего, слава богу! Что бы люди ни говорили. Сами оппозиционеры оформляют себе карты социального страхования, и льготы, и коробки КЛАП получают, они сами выгодоприобретатели режима, с которым борются.
Да, моя зарплата — 18 тысяч боливаров. Ну и что! Нам от президента каждый месяц дают коробку, полную еды, там даже белки есть, рыба! Мы даже две коробки получаем — потому что семья брата тут же прописана. И нам хватает, мы не голодаем!
От палатки несется крик. Женщина в оранжевой футболке отказалась подписываться, мало того — объявила, что от Мадуро — одни страдания. Тут же вокруг нее собирается небольшая уверенная толпа.
Граница
Чем ближе к границе с Колумбией, тем жарче, деревья становятся серыми от пыли, почва — сухой. Чем ближе к границе, тем меньше того, что в Каракасе навалом — бензина.
Автомобильные очереди стоят по три дня. Все заправки — специализированные: для легковушек, для грузовиков, для общественного транспорта. У бензовозов дежурит полиция. Бензин у границы — это живые деньги. Движение здесь — это деньги.
Приграничный Сан-Антонио — это последний шаг.
Здесь полный бак заправляют за 0,33 цента. За границей наполнить бак — 20 долларов.
Теперь здесь расплачиваются колумбийскими песос — более стабильная валюта.
До кризиса Сан-Антонио был живым городом на 50 тысяч человек — меккой торговцев, туристов, контрабандистов, предпринимателей. С началом исхода Сан-Антонио перепрофилировался из процветающего торговлей городка в остановку на пути. Теперь обычный режим городских заведений, от кафе до парикмахерской — с 12 до 3. С темнотой они открываются заново — и продают место на полу для сна, по 5 тысяч с человека. Те, у кого нет денег, спят на улицах.
С 2013 года Венесуэлу покинули 3 миллиона человек. Три из сорока двух. Цифру называют заниженной.
Через трочас — прорубленные в тростнике тропы — через границу на руках волокут продукты, лекарства, запчасти, технику. Из Венесуэлы тащат бензин. Водят и людей. Переход стоит 50 тысяч (около 16 долларов.
Со всей Венесуэлы к границе едут беременные.
В Колумбии роды у венесуэлок принимают бесплатно. В приграничном колумбийском городе Кукута в единственном роддоме — 60% рожениц из Венесуэлы. Им нужно дважды переходить границу — для осмотра и для самих родов.
— Это никогда не выбор, это необходимость, — говорит акушерка Патрисия Руиз, работающая по обе стороны границы. — Если ребенок родился в Колумбии, начинается бюрократический кошмар. Но в Венесуэле роддома принимают, только если принесешь все свое — и лекарства, и материалы. Естественные роды выходят где-то 30 долларов, Кесарево — уже 100.
Многие врачи в Сан-Антонио работают на две страны — их зарплата в Венесуэле 12 тысяч боливар, 4 доллара (меньше прожиточного минимума), а за границей они берут 80 долларов за консультацию.
В больнице Сан-Антонио тоже не работают лифты, нет генераторов и при отключениях света операции доделывают при свете с мобильных. Но так как граница близко и врачи могут подрабатывать, здесь их почти полный штат. Поэтому те, кто может себе позволить роды на родине, оказываются здесь.
Александре 20, и она не нервничает. У нее Кесарево, второй ребенок. Она счастливо улыбается врачу, анастезиологу, помощнику хирурга, медсестрам.
Она купила все, что нужно для операции, — анастезию, иглы, включая длинную для эпидуралки, шприцы, нитки, специальную впитывающую ткань, одноразовые хирургические пижамы. Перчатки в больнице были. Вместо бахил врачи натягивают шапочки для душа.
Анастезиолог Нисель объясняет ей каждое движение.
— Сейчас я вам протру спину, вы почувствуете холод. Сейчас вы услышите запах, почувствуете легкое головокружение — это эпидуральная анастезия.
— Ну и жарко же тут! — говорит помощник хирурга Хосе, совсем юный. — Роженицам нормально, а нам парься в пижаме!
Александру кладут на спину, перед лицом вешают простыню — чтоб не испугалась. Она остается в сознании.
Врачи склоняются над столом в одном общем движении, и появляется нежно-лиловая девочка. Она сразу же кричит — прерывистое, смешное мяуканье. «Добро пожаловать в Венесуэлу!» — хором кричат врачи. Показывают маме. Селфи. Еще селфи. Анастезиолог уносит девочку к родным роженицы — всхлипывания, «добро пожаловать в Венесуэлу, красавица!», взвешивает, два килограмма — совсем неплохо! Капли в глаза, анализ крови, первые прививки.
В живот мамы заталкивают последние куски материи — промакнуть, остановить медленную кровь. Начинают зашивать.
Потом Хосе выносит пластиковые контейнеры. В благодарность от папы — еда: мясо, рис. С аппетитом едят.
Первое, что исчезло с кризисом, — это противозачаточные таблетки. Их нет. Иногда можно найти презервативы — очень редко, очень дорого.
Беременность стала молодеть. Средний возраст первых родов в больнице Сан-Антонио за три года упал с 17 до 13–15 лет. «Дети рожают детей, что сказать», — говорит анастезиолог.
Теперь то, что потрясло больше всего. Я слышала об этом еще в Каракасе, не сразу поверила, не сразу решилась спрашивать. Но, в общем, половина моих собеседниц, половина женщин в этом тексте — стерилизованы.
Стерилизация была и до кризиса — для женщин старше 35 с тремя детьми, в исключительных случаях, по заключению гинеколога — и до. Сейчас исключительными случаями стали все. Средний возраст стерилизации в больнице Сан-Антонио теперь — 22 года.
Решение, правда, принадлежит не только женщине. «Мы всегда просим подпись мужа, чтоб не было претензий, — говорит Патрисия. — А если стерилизуется девушка до 18 лет, просим подпись родителей».
Стерилизация стоит 100 долларов — столько же, сколько роды. Покупать нужно примерно то же самое.
— Один врач может и 15 женщин за смену стерилизовать. Были бы материалы.
В организации AVESA, отслеживающей репродуктивное здоровье венесуэлок, говорят, что качество стерилизаций — очень низкое. Не все женщины понимают, что стерилизация — это навсегда.
Официальной статистики по числу стерилизованных женщин в Венесуэле нет.
Сейчас больница Сан-Антонио стерилизует 60 женщин в месяц.
Сами женщины говорят: очень страшно рожать. «Нет никакой уверенности, что можно прокормить ребенка. Нет уверенности, что будущее вообще есть».
Аборты в Венесуэле запрещены. В Колумбии — тоже. Аборт предполагает тюремное заключение и для женщины, и для врача.
В AVESA говорят — аборты не регистрируются, но в тех трех клиниках, которые они отслеживают, — по 11 абортов каждый день. На «черном рынке» частной медицины аборт стоит 300 долларов. В госклинике — как договоришься.
Переход
Граница — это мост над речкой Тачира. Низина полностью заросла высоким тростником. Через день сюда поедут грузовики с гуманитаркой, и будут бои, и мальчик с пробитой головой будет кричать: «Где американская армия?», из-за спин солдат коллективос будут стрелять боевыми в воздух, и люди будут мазать зубной пастой под глазами и обливать уксусом одежду, чтобы пройти двадцать метров до солдат — но они не пройдут. На соседнем мосту сгорят два грузовика — с антибиотиками и едой. Загорится тростник под мостом, и Венесуэлу на том берегу затянет дымом. Границу закроют и откроют только через три недели.
Сейчас здесь две линии, две несмешивающихся людских реки. Это вечер, поэтому обратный поток куда гуще. Люди плечом к плечу несут баулы, пакеты, чемоданы. Сумки набиты туалетной бумагой, помидорами, газировкой. Мясо запрещено к ввозу, его протаскивают по трочас. Граница закроется в пять, нужно успеть зайти.
С венесуэльской стороны — солдаты. Сумки перетряхивают, иногда и забирают понравившееся. С колумбийской стороны — растяжка «Добро пожаловать в Колумбию!», вагончики для беженцев (медицина, прививки, душ, помощь с документами), огромный навес, под которым можно встать в бесконечную очередь за штампом в паспорте (у кого есть паспорт). Исход длится несколько лет, соседи обросли инфраструктурой.
Попадаешь на площадь, переходящую в рынок. Л-аква, л-аква! — вода, вода!
Мужик трясет палкой, обвязанной женскими волосами — скупка волос, можно начать новую жизнь лысой, но с 5 долларами.
С рук продают антибиотики и обезболивающие, местные сим-карты. Все рабочие — венесуэльцы. Рынок полон историй успеха. Роберт теперь продавец и зарабатывает 20 000 песо в день (6 долларов) — уговорил хозяев доверить деревянную тележку, а раньше мыл лотки.
Хозяева появляются трижды в день, забирают наличные. Три тысячи (1 доллар) в день отдает за жилье. У Роберта четыре сына в Каракасе. Все, конечно, останутся живы — благодаря ему.
От автостоянки за рынком начинается Путь — венесуэльцы пешком идут за новой жизнью. Их называют caminantes — ходоки. Они пешком переходят Восточные Кордильеры, поднимаются в горный воздух от жары, в которой прожили всю жизнь, умирают от пневмоний, стирают ноги, ломают кости. Ночью разводят костры. Грузовики крестьян подбирают ослабевших. Идут семьями, идут с грудными детьми. После гор часть поворачивает в Боготу — столицу Колумбии, становятся самой дешевой рабочей силой или пополняют армию бездомных, часть идут дальше — в Чили, Перу и Эквадор, где оказываются нелегалами — загранпаспортов у большинства, конечно, нет.
Я увидела женщину, которая в первый раз ела курицу. Ее звали Мариселис, у нее были карие глаза с зеленой искрой.
Она только что перешла границу с двумя дочерьми, 2 и 12 лет, и 11-месячным сыном; и уже нашла работу — продавать воду на границе. Купила с рук «пенопластовый холодильник» за месячную зарплату, заработала первые 4 тысячи песо, и даже нашла жилье — место на полу за 3 тысячи/ночь. Дома остался муж еще с шестью детьми — от 3 до 16 лет. Она сияет. «Я самая везучая! И даже в эти годы! Мы с мужем работали в продуктовом, и нам платили едой. Ни одного голодного дня!»
В колумбийской школе Ла Фронтьера уроки заканчивают пораньше — ожидают беспорядков на границе. Учителя выводят гомонящие стайки к воротам, родители встречают. Пересечь границу ребенок может только со взрослым, поэтому соседи договариваются между собой, кому вести детей учиться. Школу недавно отстроили заново — огромный комплекс, три учебных корпуса, спортплощадка, сад.
Здесь учатся 3,5 тысячи детей. Из них венесуэльцев — 1400. Эти дети каждый день переходят границу, чтобы учиться — с началом кризиса уроки в приграничных венесуэльских школах идут всего дважды в неделю.
В отделение для беременных больницы Эразма занимают очередь с 2 часов ночи. В 3 открывают комнату ожидания, в 6 начинают прием. Женщины спят на металлических стульях, спрятав сумки под ноги. У Тамары сегодня Кесарево. На руке вытатуированы отпечатки ножек младенца — первый сын Виктор. Второго назовут Ариен. Границу переходила одна. «Я своего мужа не видела с начала протестов». Ее муж — солдат национальной гвардии. С января их всех отозвали из отпусков, сидят на полигоне. «Вот я и думаю, не пошлют ли его сюда на границу — такое обострение». «А если ему скажут стрелять?» «Будет стрелять, значит. Что делать-то! У нас дети».
Вечер и совсем темно, но улицы полны людей, медленно проезжают машины. По сравнению с замирающими с заходом солнца венесуэльскими городами кажется, что здесь больше воздуха. Кафешки перекрикиваются музыкой. Темнеет громада El Terminal — отсюда отправляются автобусы по всей Латинской Америке. Местные называют райончик La Guayabera — то ли от мужской рубашки, то ли от гуавы. Здесь маленькие бары на два столика, киоски фаст-фуда. Стайки девушек у стен. Всем 18–24 года. Розовые кофточки, кроссовки. Все они венесуэлки.
Тина и Вера — здесь с января. Тина завтра уезжает в Боготу — родила сестра, нужно навестить, передать денежку. Дома — отец и трое братьев. Вера собирает деньги, чтобы ехать дальше. У нее трое детей. Младшему — год. Он провел в больнице два месяца под капельницами — недоедание. «После этого я и решила уезжать». Все, что зарабатывает, — отправляет домой, мужу. Откладывает деньги на билет в Чили — верит, что там есть работа, жизнь, «другая судьба». Короткие ногти, смешные косички, она плачет, когда говорит о детях, Тина говорит, что плакать не нужно и незачем.
Никто не ехал сюда торговать собой. Ехали продавать арепы, мыть полы, печь хлеб. Но легальной работы нет даже для местных. На нелегальной кидают свои же венесуэльцы. Зато улицы принимают всех.
Клиент — 30 000 песо за 20 минут. 30 000 песо — это почти 10 долларов или 600 рублей. Это больше месячной зарплаты в Венесуэле. Обычно бывает 2–3 клиента за ночь. Иногда совсем пусто — вот как сегодня, перед пограничным побоищем.
За ночь можно заработать 100 000 песо.
Никакого оптимизма у них нет.
Бритни говорит:
— Что будет? Будет много крови. На что надеемся? Что наши семьи выживут.
